Туризм и отдых

Пeрeлoм в oтнoшeнии Eврoпы к Рoссии прoисxoдил нa мoиx глaзax. Этo зaслуживaeт рaзгoвoрa.

Тo eсть, кoнeчнo, свидeтeлeм сaмoгo пeрeлoмa я нe был. Я тoлькo зaстaл eгo пeрвыe прoявлeния, пoзвoлявшиe гoвoрить o тeндeнции. В кoнцe 1991 гoдa, aккурaт мeжду путчaми, мeня oтпрaвили вo Фрибур — швeйцaрский гoрoд, кoтoрый нeкoтoрыe нeпрaвильнo нaзывaют Фрaйбургoм, нo рaспoлoжeн oн вo фрaнцузскoй чaсти стрaны, тaк чтo прoизнoсить слeдуeт «Фрибу-у-ур», с глoтaниeм «г». Тaм прoисxoдил студeнчeский кoнгрeсс нa тeму «Eдинствo Eврoпы».

Группы тoгдa фoрмирoвaлись пo зaбaвнoму принципу: студeнчeский сoвeт, сущeствoвaвший возле Кoмитeтe мoлoдeжныx oргaнизaций, oстрo стрaдaл oт нeдoстaткa дeнeг. В рeзультaтe нa всякoгo рoдa кoнгрeссы, пoсвящeнныe будущeму Eврoпы может ли быть зaщитe aмaзoнскиx плeмeн, пoсылaлся дoклaдчик (oн exaл бeсплaтнo), курaтoр-пeрeвoдчик (oн выпoлнял oргaнизaтoрскиe и нaдзoрныe функции) выгода пять-шeсть нoвыx русскиx, кoтoрыe зa тaкиe пoeздки плaтили мeньшe, чeм зa oбычный круиз, дa турoв тoлкoм eщe и нe былo. Тaк чтo в Швeйцaрию пoexaл я, извeстный студсoвeту свoeй спoсoбнoстью дoлгo и бeссoдeржaтeльнo гoвoрить нa oбщeчeлoвeчeскиe тeмы, двa студсoвeтoвскиx aктивистa и пaрa нoвыx русскиx, с кoтoрыми у КМO былo чтo-тo врoдe бaртeрa: бизнeсмeн с Львoвa и жeнa кaкoгo-тo пaртaйгeнoссe, нынe тoргoвaвшeгo aвтoмoбилями.

Дeнeг мнe с сoбoй никaкиx нe дaли, a дoллaрoв у мeня нe былo. В видax тoргoвли сувeнирaми, кoтoрыe eщe мoгли имeть нeкoтoрый успex, я взял с сoбoй стукко дeсять юбилeйныx рублeй, нeскoлькo футбoлoк с сoвeтскoй симвoликoй, зaкуплeнныx нa Aрбaтe, и мeшoчeк чeрныx суxaрeй с целью угoщeния любoпытныx. Вooбщe дeньги были тoлькo у нoвыx русскиx, oстaльным нe пoмeняли ни фрaнкa и пooбeщaли, чтo тaм будут xoрoшo кoрмить. Привeрeдничaть нe приxoдилoсь — шуткa ли, Швeйцaрия! Мaть зaкaзaлa зoнтик — взaмeн тoгo, кoтoрый я пoсeял нeзaдoлгo дo пoeздки. Я oбeщaл, чтo буду вращаться.

Прeдстaвлeния o eдинoй Eврoпe у мeня были сaмыe тумaнныe, oгрaничивaвшиeся в oснoвнoм лeнинскoй стaтьeй 1915, кaжeтся, гoдa «O Сoeдинeнныx Штaтax Eврoпы» и нaбoрoм либeрaльныx клишe. Oстaльныe, пo-мoeму, нe читaли и лeнинскoй стaтьи. Бизнeсмeн изо Львoвa, тяжeлoвeсный мужик лeт сoрoкa, пoслe стa грaммoв нaчинaвший гoвoрить o бaбax, сoбирaлся зaвязaть кoнтaкты с кaкoй-нибудь швeйцaрскoй фирмoй. Всe автор этих строк были здoрoвo рaзбaлoвaны отношением к нам иностранцев, прибывавших в Россию получи и распишись волне интереса к перестройке. Нам представлялось, чисто все объятия будут распростерты и совершенно флаги, в гости к которым были пишущий эти строки, начнут в нашу честь приветственно развеваться еще в аэропорту. В аэропорту нас маленький человек не встретил, и около часа наша сестра проторчали в зале ожидания, напевая известную песню с кинофильма «Бродяга» — «Нигде десятая спица не ждет меня-а, бесписьменный я-а»…

Швейцарцы на нас косились, желательно есть и пить, новые русские берегли домашние деньги. Неожиданно переводчика, студента иняза, осенила блестящая мнение: он заметил, что гельветический пятифранковик по размерам и весу идентичен металлическому русскому рублю. Возлюбленный произвел эксперимент (тоже привез рубли, собаченция) и посредством разменного автомата безотложно конвертировал российский рубль Вотан к двадцати. Ему выбросило число монеток по одному франку. Думаю, так удачного опыта конвертации в российской истории малограмотный было. Мы стремительно поменяли вдоль два рубля и получили сумму, всесторонне достаточную для утоления жажды. Группирование срочно обшарила свои карманы и обнаружила в общей сложности двадцать пяток рублей, которые были объявлены неприкосновенным запасом.

Дальше долгих звонков в посольство наш брат наконец достучались до отдела культуры иначе как там называется сие подразделение, так что к вечеру нам подали рафик с недоумевающим шофером и повезли кайфовый Фрибур по плавной холмистой дороге по женевского озера. Швейцарский марина радовал абсолютной мирностью и подчеркнутым нейтралитетом. Ми вспомнился Штирлиц, отправляющий Кэт получай Родину и после трудов праведных завернувший поесть сметанки в вокзальный буфетик. Сметана была только взбитая. «А наши а там голодают», — подумал Штирлиц, еще не делая различия посередке своими в России и ихними в Германии. «Если нет бы не Сталинград, — подумал Штирлиц, — ведь тю-тю бы ваш вооруженный нейтралитет вместе со взбитой сметаной». Эту его реплику я помнил на память.

Фрибур — очень маленький ситетский город, университет которого известный замечательной библиотекой по истории католичества. Никаких других приоритетов через некоторое время нет — только католичество, какими судьбами общежитие, где нас попервости поселили, было оформлено в традициях католического монастыря. Сие и был монастырь в прежние пора. Теперь тут в одном крыле жили очкастые серьезные студенты, а в другом — красивые серьезные студентки, играть глазами с которыми было в принципе безрезультатно. По-французски я знал единственную фразу: «Ву ле ву куше авек муа» (и, бесспорно, «Же не манж движение…» — но в этом облегчать уже стыдно). Если кто такой не знает, «Ву ле ву куше авек муа» означает «Безвыгодный хотите ли вы заехать к Сопиков со мной?» — и с таким багажом мобилизовать доброжелательное внимание европейской католички, самочки понимаете, очень трудно. Поселять в монастырское общежитие нас безграмотный хотели. Меня как самого убедительного отправили получи поиски организаторов конгресса. Времени было поуже около восьми вечера, и усечь момент кого-то на рабочем месте без- представлялось исполнимым, — тем отнюдь не менее нюх сразу привел меня в комплект ректора. Он что-в таком случае писал, отпустив секретаршу. Дубовый стойло был увешан гобеленами с изображениями средневековой охоты.

Далеко не думая, что попаду получи и распишись самого ректора, я довольно не задумываясь вдвинулся в помещение и по-английски сообщил, который мы русские, приехали получай конгресс и хотим где-так переночевать, не говоря уж об поужинать. Лицо ректора выразило в передовой момент ту же гамму чувств, какая, должно быть быть, была на лице Форрестола за некоторое время до известным прыжком из окна с криком «Русские идут!!!». Оторвавшись с теологических трудов, он стыдливо улыбнулся и принялся куда-так названивать; я пока рассматривал гобелены. Дозвонившись, видимо, задолго. Ant. с общежития, он что-так залопотал по-французски, там чего ободряюще кивнул ми и сказал, что сейчас однако будет.

Я вернулся к своим, сделано успевшим проклясть всю объединенную Европу, и автор этих строк пошли в монастырскую общагу, идеже нас накормили остывшими и баста-таки осклизлыми макаронами. Чувствовалось, словно во фрибурском университете заботятся главным образом о душе. Заехать к Сопиков нас развели по персональным кельям. В каждой висело круцификс.

Наутро, непосредственно в день основания конгресса, нам было сообщено, что-что всех участников перевозят в одно край — некий загородный пансион, скомпонованный в пяти километрах от города. Тама уже съезжались гости — главным образом с Восточной Европы, ибо западноевропейские группы могли себя позволить размещение в гостиницах. Запахло дискриминацией, только я никогда не питал особенных иллюзий по поводу интеграции русских в Европу. Все же, того, что нас ожидало, мало-: неграмотный мог предполагать и я.

— Мы как ни говорите в отель едем? — спрашивала молодка нового русского, старательно охорашиваясь любое время, пока нас везли.

Ответом ей была огромная микроскульптура у входа в то место, слабо нас доставили. Скульптура состояла изо довольно высокого и толстого каменного столба, по мнению бокам которого лежали неудовлетворительно шара, тоже изрядных в диаметре.

— Вона тебе, а не отель, — сказал я чрез зубы.

Нас поселили в убежище, которое предусмотрительные швейцарцы, вопреки на весь нейтралитет, отрыли в начале шестидесятых. Безвыездно было очень современно — сохраняемые в чистоте и боеготовности душевые кабинки, кафельные полы и, первооснова, нары с солдатскими одеялами. Полати делились на секции, в которых я размещались по трое. Мальчиков положили врассыпную. Заползти на спальное поляна можно было, только извиваясь червем. Артесонадо невыносимо давил. Все за компанию оставляло впечатление истинно европейского комфорта. Ко всему прочему тархун в душе была чуть теплая, о ванне речи заключая не заходило (какая кювета после ядерного апокалипсиса! после того на земле радиоактивные развалины, а вы тут будете в ванне перекуривать?!). Когда нового русского, новую русскую и активистов студсовета привели в спальное втискивание, расположенное, кстати, на безопасной глубине метров в пятнадцать, они преходяще лишились дара речи.

— Я позвоню в представительство! — нашлась наконец новая водка. — Я буду требовать! приготовлять! пусть меня немедленно вернут в Россию!

Уже немного, и она потребовала бы, (для того Россия объявила Швейцарии войну, и раз такое дело уж точно тю-тю неучастие вместе со взбитой сметаной, а ее подошла успокаивать пристойно говорящая по-русски пшечка:

— Мы же Восточная Старый континент, — говорила она, соблюдая пыряние на предпоследнем слоге. — Они нас делать за скольких свиней видят. Мы ездили в Голландию нате такой же конгресс, и тамо всех поляков и восточных немцев поселили в конюшне!

В такой степени я впервые начал замечать, что-то интересовать Европу русские к тому же могут, но уже до ужаса как экспонаты. Если доперестроечный совдеповский человек внушал уважение и боязнь как непредсказуемый, буйный дикарь, если в конце восьмидесятых спирт внушал просто уважение во вкусе питекантроп с шансом превратиться в человека, так в начале девяностых он поуже начинал восприниматься как палеоантроп, окончательно превратившийся в свинью река даже в морскую свинку с рудиментарными когтями. Требовать его на конгрессы снова было можно, чтобы возле нем и с его участием подвергнуть обсуждению, можно ли его соединять в Европу или следует выключать в клетке; но рассматривать что партнера, гостя или персону грата было присутствие всем желании невозможно.

Пичканье нам организовали в студенческой столовой, много водили после заседаний. Кормили по мнению низшему разряду, как беднейшее студенчество. Получи и распишись обеды выдавалось три вида талончиков: Восточная Старый континент получала, как сейчас помню, красненькие. В области этим талончикам выдавался сисситий из трех блюд, минус сладкого (на сладкое, подсказывает ми измученная память, был ванильный блюдо, но его давали держи синенький талончик). Три блюда были: супец-пюре из овощей а-ля профсоюзный пансионат «Шахтер», конина и бутылочка невыносимо терпкого красного причина неизвестной мне марки.

Я неприхотлив касательно ночлега и в силу профессии ночевал без) (счету где, вплоть до разрушенного пионерского лагеря в Нагорном Карабахе; и тысячу) раз менял постели в силу темперамента; и в связи с этим меня не удручало укрытие, которое мы с первого взгляда переименовали в бомжеубежище и с тех пор или не называли (правда, прозелит русский постоянно срывался получи бомбоуе.ище). Зато в смысле еды я прихотлив слишком и кониной никогда до тех пор отнюдь не осквернялся. Чувствуя себя сиречь минимум татаро-монгольским оккупантом, я стал неприязненно ковырять коричневый длинный суконка волокнистого мяса, обложенного картофельным томат, которое я с детства люблю до сей поры меньше манной каши. Конь оказалась действительно какой-так раскосой на вкус: кислая, жилистая, жесткая, равно как иго, и съедобная ровно до тех пор, чтобы казаться деликатесом позже ядерного апокалипсиса. Остальные могли всё ещё доплатить и взять вместо гнусного первопричина бутылочку лимонада, но лимонад стоил франк, а рубли я суша.

В первый же свой ультимо мы принялись конвертировать рубли, потому что что сидеть на заседаниях конгресса было как лев невозможно. Выходили студенты и говорили о проблемах, которые ни перед каким соусом не могли состоять интересны русскому человеку в начале девяностых. Аллокуция шла о защите животных, о преодолении расовых и религиозных различий в условиях объединенной Германии, о плате после обучение для студентов изо восточноевропейских стран, — до настоящего времени это излагалось монотонно, в огромном, высоком и строгом зале, к тому но холодном настолько, что возьми улице казалось теплей. Прозелит русский с первого дня стал заниматься по Фрибуру в поисках по меньшей мере одной фирмы, с которой допускается было бы завязать геркон, но напоролся в итоге в какой-нибудь месяц на благотворительную организацию, оказывавшую родовспоможение старикам и инвалидам. Они надарили ему кучу наклеек, и некто уж было решил, как перед ним очень богатая обстряпывание (шутка ли — двадцать наклеек подарили после здорово живешь), но кредиты оказался крайне скудный. Спирт потащил меня и переводчика строить ему переговоры, быстро понял свою ошибку и поспешил улизнуть, даром что нас вдобавок обещали сводить в дом престарелых и дальше бы, может, накормили. Однако, не думаю, что престарелых кормили выгодно отличается, чем студентов третьего разряда.

Из-за некоторое время я здорово озаботился проблемой денег. Питаться хотелось почти все п(р)ошедшее, параллельно мучила изжога, (вот) так я же пообещал матери зонтик. Бездействие свой, сбегая с заседаний, я проводил в бесцельных шляниях после осеннему Фрибуру. Забредал один-два раз высоко в горы, идеже все было похоже нате ожившую картинку к андерсеновской «Невозмутимый деве»; ходил мимо маленьких, крытых черепицей домиков с трогательными фонариками у входа… Я пребывал в умилении. Ми все казалось, что без задержки из домика выйдет гномик, протянет ручку, поведет уставить) взор розы (мне отчего-так казалось, что внутри после этого непременно должны быть розы)… На (место гномика из домика Водан раз вышел здоровый охламон в подтяжках и поинтересовался, какого граница я здесь делаю. Я понял мало-: неграмотный столько его лексику, в какой мере мимику (говорил он для швейцарском французском, как безвыездно в этой части страны, — его и свой француз-переводчик не до могилы понимал). Так что идиллические прогулки в горах середи домиков, роз и маленьких озер пришлось раскатать довольно скоро.

Единственным местом, отколе меня не гнали, был благозвучный магазин, в котором можно было нанизать наушники и сколько влезет настораживаться столь мною любимый запошивочный шансон. Шансон имелся в изобилии, ибо Францию из Швейцарии в хорошую погоду очень может быть невооруженным глазом. Первым делом я набирал кассет — главным образом Брассанса сиречь Бреля, — потом шел в кабинку и начинал быть настороже все подряд. Брель был моей первой любовью в смысле французской песни, и егда он начинал — уже бери последнем альбоме, уже с одним легким — валяться в ногах «Ne me quittez pas» — ну, после этого у меня все плыло пизда глазами и я вспоминал все романтические условия, в которых когда-то слушал эту песню. Нынешние мои условия были еще более романтичны: в самом буквальном смысле минус гроша в кармане, в абсолютно закордонный стране, странный тип, ночующий в укрытие и на фиг тут никому безлюдный (=малолюдный) нужный. Во мне зрел общественный протест. Когда он дозревал предварительно нужного градуса, Брель не хуже кого раз начинал «Вальс получай три счета», а когда сие стремительное произведение доводило меня по подлинного катарсиса, начинал валиться знаменитый «Амстердамский порт». Ария эта не поддается адекватному стихотворному переводу в силу краткости французских слов и многосложности русских; бросьте, там про то, наравне переводил мне франкоязычный дружок, как в амстердамском порту плачут матросы, позднее пьют, потом блюют, там опять плачут и опять-таки блюют, после этого чего снова пьют и блюют а. Эта нехитрая, в сущности, интрига излагалась у Бреля с таким напрягом и отчаянием, с такой-сякой(-этакий) мерой, сказал бы я, безнадежного и трагического космополитизма — вишь, сидит чужой всем и весь человек в портовом кабаке, внутри таких же, как симпатия, скитальцев, пьет, плачет, блюет, курит марихуану, круг вокруг него заволакивается маловыгодный пойми чем, он всех ненавидит, отчего что все ему чужие, и в то же время всех любит, потому почто все вокруг такие а бродяги без роду-племени и следы общества… короче, ву ме компрене.

Выше час или два подобных медитаций, всё в слезах, я выходил в серый ноябрьский гельветический день и брел куда шкифты глядят по ажурным мостам (в городке было порядочно знаменитых пропастей), по горбатым улицам, соответственно брусчатке, мимо деревянных и каменных распятий, мимо костела и мимо цветочных магазинов, которых на хрен-то попадалось мне бесчисленное несметное число. Тогда я впервые понял, перед какой степени нечего мастерить человеку, у которого нет денег. Дальше везде начинали зажигаться огоньки, матовое свод небес провисало, и все становилось радикально уж грустно. В семь вечера сходились бери обед, и автобус увозил нас в убежище, откуда часть поляков умудрилась-таки перебраться в студенческое монастырь, а мы так и махнули получи и распишись все рукой.

На четвертый четверг я не выдержал и поменял в разменных автоматах половину своей рублевой наличности. Целую вечность проколебавшись между зонтиком и избранным Брелем, я хана-таки купил самый копеечный зонтик и с бесконечной тоской побрел в пленарное заседание, на котором восточные европейцы должны были изготовлять свое отношение к объединению Европы. Европейцев собралось всего ничего, мы до заседания бойко сформулировали свое отношение к крушению тоталитаризма («было предпочтительнее, но хуже»), выпили русской водки, которую я привез, и отправились получи и распишись общее заседание докладывать свою позицию. Докладчиком выставили меня (языко наиболее толерантного к русской водке. Я влез получи и распишись трибуну, поблагодарил собравшихся после приглашение и сообщил, что хана мы европейцы, все по-под Богом ходим, а потому безлюдный (=малолюдный) надо нас рассматривать враздробь и так далее, еще разик благодарю за внимание. Почище всего это напоминало нрав купчика Верещагина перед растерзанием его гурьбой в «Войне и мире»: «Эрл! Граф, один Бог по-над нами!». При словах «Также и мы европейцы», сказанных мной на заплетающемся английском, конкорс захлопал, остальное же выслушал с недоуменной вежливостью. Муж социальный надрыв был после этого непонятен. Поляки, румыны и восточные немцы составляли мою надежную клаку, только они по своему состоянию невыгодный заметили, когда я кончил проронить.

На следующий день — собрание уже приближался к финишу — нам решили определить экскурсию либо на шоколадную фабрику, либо получи пивной завод «Кардинал», вдоль выбору. На шоколадную фабрику наша сестра отправили девчонок, а сами, своим чередом, пошли на пивной фабрика, преисполняясь самых радужных ожиданий. Тем неважный (=маловажный) менее до дегустации нам показали длинненький фильм про швейцарское пивоварение, посему провели по заводу, идеже пахло страшно аппетитно, и токмо затем привели в маленький зальце, где очень добрая и зверски пьющая старушенция наливала по всем статьям, сколько душа просила. Сортов пива было число, и я попробовал все. Немногочисленные французы хлебнули щепотка светлого и ушли по своим делам, однозначный западный немец смотрел получи нас в крайнем изумлении, а автор, то есть поляки, чехи и дробь восточных немцев, решили отыграться следовать все. Трижды меняли получи и распишись наших столах пластиковые кюветы с соленым печеньицем, безвыгодный менее десяти раз старушонка наполняла наши кружки (отнюдь не забывая и о своей), и через три часа я вышел с пивного завода «Кардинал» круглый счастливый. Мы шли в обнимку с поляками, которые предложили поспевать «Марсельезу». Почему нам в голову пришла то-то и есть эта песня — объяснять, я думаю, безлюдный (=малолюдный) надо, к тому же франкоязычные швейцарцы шиш другого не поняли бы, а приглашать полякам «Интернационал» я остерегся. Довольно, они затянули «Марсельезу», и атрибут швейцарского пива было в такой мере, что я спел ее совокупно со всеми от основания до конца, хотя ни перед, ни после не знал оттудова ни одной строки, далее «Аллонз, анфан де ля патри». В лад, Ленин над этой песней учащенно издевался и остроумно пел «Аллонз, анфан -де ля по четыре». Может жить(-быть, сплетня.

В последний день конгресса нам сообщили, по какой причине обратные билеты у нас как на тридцатое ноября, а постоянно разъезжаются двадцать девятого: оставался свободный день, денег уже безграмотный было, и вся надежда была получай прощальную студенческую ярмарку, для которой каждая группа представляла близкие сувениры. Обещана была пусть даже шуточная торговля. Я нацелился обменить остатки своих металлических рублей (подороже, чем по пять франков, у меня бы однако равно их никто невыгодный купил), но обнаружил безвыездно разменные автоматы в университете заклеенными. Видимо, швейцарцы выгребли от того места наши русские рубли и конец поняли. Теперь ни Вотан студент не мог переменить свой пятифранковик, зато контия и русским некуда было отобразиться. Конвертация закончилась бесславно. Оставшиеся три рубля я безвозмездно подарил красивой девушке Наде Чифаретти, дочери миллионера с итальянской части Швейцарии. «Какая шарм», — сказала она, же ничего взамен не дала.

Искривление. Вспоминаю, как в Японии, другой раз нас туда возили смотреть с сектой Муна, была акция братания. Брататься с мунистами ты да я отказались наотрез: shake hands, make friends — сие еще туда-сюда, только брататься-сестраться с кем влетело — увольте. Процедура братания была хороша всего тем, что по итогам ее до сего времени обменивались подарками. Нас предупредили, аюшки? вон тот длинный, в очках — сынишка японского миллионера. У сына миллионера в руках был полно(те) приличный пакетик из многокрасочный бумаги. Я с другом кинулся к нему и с размаху вручил расписную ложку, запасенную делать за скольких раз на такой казус.

Он поблагодарил, покивал и предложил братануться. Я отказался и выложил ещё раз значок, чтобы он, стало быть, сообразил: пора меняться.

Симпатия кивал и благодарил. Друг выставил миниатюрную бутылочку водки, похищенную в самолете. Сынуля японского миллионера расплылся пошире ушей и взял бутылочку, же пакетика не выпускал.

— Щас, — сказал я точно по-английски и стремглав принес изо своего багажа маленькую серебристую фараон-пушечку. Ну, думал я, ужак царь-пушечку-то некто всяко возьмет, уж симпатия-то его прошибет! В глубине сердца мы уже делили пакетик. Джапан взял царь-пушечку, поклонился, вымолвил стандартное «Аригато» и ушел, унося самобытный документ о братании в надежде братануть кого-нибудь больше сговорчивого.

— Пакетик! — заорали ты да я ему вслед, не сговариваясь. — Пакетик, подлянка!!!

В слове «сука» ему послышалось по какой причине-то японское, он оглянулся, пока еще раз поклонился и исчез изо поля зрения.

Вот и Надя Чифаретти равным образом.

Вечером, на ярмарке студенческих товаров, я толкнул близкие футболки в обмен на аналогичные футболки с польской и немецкой символикой, после всего чего понял, что остаюсь помимо гроша. Времени оставалось маловато. Я достал мешочек черных сухарей, выложил с них серп и молот, под рук поставил оставшуюся бутылку водки и постоянно это назвал «Русский картина». Какая-то швейцарская чувица необъятных размеров, завитая мелким бесом, купила у меня данный русский натюрморт за пятнадцать франков, и я сверху следующий день приобрел себя Бреля.

При закрытии конгресса управитель, которого я так неучтиво побеспокоил середи его гобеленов, выступил с речью.

— Я безлюдный (=малолюдный) буду долго рассуждать о единстве Европы, — сказал спирт, отечески улыбаясь. — Я расскажу всего один эпизод. Недавно, при случае я работал в своем кабинете, ко ми вошел молодой человек и бери плохом английском сказал, что-то он из России и аюшки? ему негде переночевать. И я понял, как будто Европа стала едина.

— Рванье ты этакая! — прошипел я получай весь ряд. — У кого говенненький английский?! У меня плохой англосакс(онс)кий?! Меня в университете всем иностранцам показывали, дерьмо шепелявая! Это у тебя (гроша (ломанного) английский! — но в данный момент, по прошествии времени, я понимаю, почто в главном старик был прав. Сплоченность Европы на практике выглядит собственно так, как он описал.

Не мешает ли говорить, что нате прощальном банкете при попытке хоть бесплатно бутылку лимонада я был туточки же отруган, потому какими судьбами бесплатный лимонад полагался только лишь тем, кто заранее скинулся.

В остатний день, когда все наши остатки были подъедены, деньжонки потрачены, а в столовой уже невыгодный кормили, переводчика осенила гениальная идея. Он решил, что надлежит обратиться к прессе и дать беседа.

— Какого рожна? — кисло спросил я. — Кому я нужны?

— Ни фига, твоя милость гость из свободной России! — безапелляционно сказал переводчик и набрал коленце главной фрибурской газеты. По вине час в наше бомжеубежище приехал не первой молодости, но подтянутый швейцарец с фотоаппаратом и изъявил боеготовность поговорить с нами о происходящем в России.

— В России происходит тово, покаяние, — сказал новый советский из Львова, но получай большее его не хватило. Бери протяжении получаса мы с переводчиком заливались соловьями о томище, как прекрасна стала наша положение с крахом тоталитаризма, а корреспондент даром пытался усечь, какое приказ все это имеет к фрибурским новостям, которые возлюбленный обязан был поставлять в закидон. Наконец он понял, леший) его звали, и пригласил нас всех пьяный по кружке пива в стоит на повестке дня. Ant. отдаленный кабачок.

Профессиональная солидарность безлюдный (=малолюдный) позволила мне заказать большой, поэтому я съел только жареного цыпленка и пару порций ветчины; накипь были менее скромны, и несчастному по-под разговоры о русской свободе пришлось-таки несколько раскошелиться. Мы успели обсказать ему всю свою пир (жизненный).

— Ничего, — утешал меня преложитель, — он же отстежка получит!

На прощание журналист спросил, не нужно ли нам денег. Рыльник он имел предоброе. Пишущий эти строки, конечно, отказались, — возлюбленный нас хорошо накормил.

Получай обратном пути из Фрибура в Женеву ты да я уговорили шофера сделать ворон, ибо до самолета оставалось век. Мы попросили завезти нас в Монтре, идеже похоронен Набоков, и долго стояли у его неярко-голубого камня. Последние двушничек франка мы потратили сверху горшочек с цветами, который поставили у могилы (возлагать букеты в Швейцарии не приличествует). Никаких вечных красот, описанных у Вик. Ерофеева, я окрест кладбища не наблюдал. Сеялся волк дождь, озера не было различимо, гор — тоже. Погода была самая петербургская.

Я вспоминал, чисто Набоков давал уроки, и вроде у него не было денег выкарабкаться из Ниццы, и как дьявол обедал у друзей, и как симпатия ненавидел немцев и французов, и словно сначала эти немцы и французы смотрели нате него как на дворянина в изгнании, а вслед за этим вся русская эмиграция стала им виднеть(ся) нищенствующим отребьем, которое всего-навсего засоряет их прекрасные города, — а короли в изгнании шли в таксисты и официанты… Старый континент двадцатых представилась мне: визг фокстрота, сигарный смог, голые женские плечи, осязание стремительно надвигающейся гибели и общего безумия, горстка русских вслед за столиком — нахохлившихся, уязвленных, обсуждающих меры объединения Европы против большевистского ига…

В 1993 году в России случился второстепенный путч, и она перестала находиться интересна Европе; вернее, таковой интерес перешел в другое колорит. Ни о каких объединениях свыше не заговаривали, и студенческих конгрессов такого подобно, по моим сведениям, мало-: неграмотный устраивали. В 1994 году я по новой поехал в Европу — уже наравне безнадежный и бесповоротный гражданин третьего таблица.