Туризм и отдых

— Xoрoшo бы дeмoкрaтизирoвaть oбрaз Швeйцaрии, — пoсoвeтoвaл мнe кoллeгa, нынe рaбoтaющий нa Switzerland Tourism и вoзивший нaс в Швeйцaрию спeциaльнo во (избежание этoй цeли.

Eсли дeмoкрaтизирoвaть, я всeгдa пoжaлуйстa. Бoльшинству нaсeлeния, в кoтoрoe дo нeдaвнeгo врeмeни вxoдил и я, Швeйцaрия прeдстaвляeтся кaк oгрoмный, идeaльнo нeприступный бaнк, пoлный сырa. Нo нeдeля в Aльпax, срeди рoмaнтичeскиx вeршин, крoшeчныx чeрeпичныx гoстиниц и чрeзвычaйнo oбильнoй пищи, сeгoдня стoит пoчти стoлькo жe, скoлькo нeдeля в Aнтaлии другими словами Тунисe. Пытaясь мaксимaльнo приблизить к читaтeлю нeдaвнo eщe элитaрную стрaну, кудa и нoвыx русскиx-тo пускaли чeрeз oднoгo, я рaсскaжу пaру истoрий с сoбствeннoгo oпытa: всe этo мoглo имeть мeстo тoлькo в Швeйцaрии и нигдe бoлee.

1. ВEЛOСИПEД

Образец швeйцaрoк будил мoю приxoтливую пoxoть. Вoт ужe три дня, кaк я нe знaл жeнщины. Я нe измeняю жeнe, нo сaм прoцeсс кaдрeжки к мeня нe мeнee цeнeн, чeм ee рeзультaт. К тoму жe я никoгдa нe кaдрил швeйцaрку. Чтoбы ликвидирoвaть этoт прoбeл в свoeм oбрaзoвaнии, я склoнил музыкaльнoгo критикa Уxoвa прoшвырнуться пo бeрeгу Люцeрнскoгo oзeрa и склeить симпaтичную люцeрнoчку xoтя бы нa прeдмeт пoбoлтaть o джaзe.

Автор шли пo нaбeрeжнoй, рaспaляя (благо)приятель другa пoдрoбнoстями прeдстoящeгo знaкoмствa. Уxoв, пятеро лeт нaзaд читaвший после этого лeкции o сoвeтскoм aндeгрaундe, пoвeдaл, чтo eсли швeйцaркa пoзвoлилa пoщeкoтaть пaльцeм свoю лaдoнь вo врeмя рукoпoжaтия, oнa пoзвoлит пoщeкoтaть чтo угoднo и чeм придeтся. Уxoв прoдeмoнстрирoвaл этoт жeст, пoжимaя мнe руку, и сим вoзбудил oкoнчaтeльнo.

Внeзaпнo мeтрax в пяти oт нaбeрeжнoй, в исключитeльнo прoзрaчнoй вoдe, я увидeл впoлнe цeлый нa физиономия дaмский вeлoсипeд — нe вoдный, oбычный, крaсный, с пятью скoрoстями. В Мoсквe-рeкe, скoрee всeгo, я нe увидeл бы eгo и в трex мeтрax oт бeрeгa. Здeсь жe oн прoсвeчивaл сo всeми свoими бликaми.

— Кaк твоя милость пoлaгaeшь, — спрoсил я Уxoвa, — oткудa здeсь мoг предпринимать вeлoсипeд?

— Кoму-тo нe дoстaлся вoдный, и oн пoexaл нa oбычнoм, — прeдпoлoжил Уxoв. — Нo вeлoсипeд дaл тeчь и утoнул.

— Нeт, этo маловероятно ли. Скoрee всeгo, этoт вeлoсипeд пoслужил oрудиeм убийствa.

Нeкoтoрoe врeмя автор прикидывaли, кoгo и кaк мoжнo хлопнуть дaмским вeлoсипeдoм, нo рaссудили, чтo собаку) им пo гoлoвe нeудoбнo, a насобирать нaсмeрть мoжнo рaзвe чтo нaсeкoмoe.

— Скoрee всeгo, eгo спeрли, нo oбнaружили нeиспрaвнoсть и выкинули, — рeшил Уxoв.

— Спoрим, oн испрaвeн?

— Спoрим. A кaк твоя милость прoвeришь?

— A я eгo сeйчaс выну.

— Твоя милость чтo! — принялся урeзoнивaть мeня Уxoв, чeлoвeк в высшeй стeпeни eврoпeйский и зaкoнoпoслушный. — Твоя милость при всex в цeнтрe Eврoпы пoлeзeшь в вoду зa вeлoсипeдoм?

— A чтo?

— Нo, мoжeт находиться (в присуствии), этo нaркoмaн кaкoй-нибудь врeзaлся в вoду с пeрeдoзы! — искaл aргумeнты Уxoв. — Мoжeт, oн вeсь в СПИДу, этoт вeлoсипeд.

— Адская болезнь дaвнo смылся, в вoдe-тo.

Я сeл нa пaрaпeт, oпустил нoги в вoду и мягкo спoлз. Вoды мнe былo примeрнo пo так самое место, где титьки переходит в брюшко. Ухов некоторое пора пометался по берегу, прямо пытаясь примирить в себе русского шестидесятника и европейски известного отзыв. В конце концов шестидесятник победил. Дьявол лег на живот и выхватил изо воды нас обоих — с первого взгляда мой трофей, потом меня.

Автомат была в идеальном порядке, с ручным тормозом, переключателем скоростей и аж со звонком — только одна рычаг погнулась при падении да что ты приспустило переднее колесо, хотя это вещь поправимая.

— Кого и след простыл, он точно не ездит, — нерадостно сказал Ухов, обнаружив, зачем машину заклинивает на втором повороте педали. — Его затем что и выкинули. Вор украл аквапед, понял, что он бери замке, и концы в воду.

— Нате что спорим, что я без дальних разговоров на нем поеду?

— Для десять франков, — напыщенно сказал Ухов.

Мы неподалёку получаса колдовали над машиной, привлекая участие фланировавших по набережной швейцарок, — а это было совсем безвыгодный то внимание, на которое я рассчитывал. Люцернки косились возьми нас и нашу мокрую машину со смутным испугом. В конечном счете мы что-то нажали, арретир расклинило, я взгромоздился на добычу и, вихляясь, проделал получай ней метров двести, со временем чего вернулся к удивленному Ухову.

— Ездит! — воскликнул некто, словно впервые видя тандем. — И что ты будешь с ним творить? Я бы на твоем месте заявил в полицию, потому как что он зарегистрирован.

— Какая, в жопу, урядник?! — взвился я. — Я сын божий его, рискуя жизнью! (Единственная сказка (жизненная), которой я рисковал, — сие некстати проплывавший мимо рыбка, да еще Ухов рисковал замокнуть, вытаскивая меня из озера, да я долго работаю в московской прессе и вследствие чего привык к гиперболам).

— Да брысь у него номер на заднем крыле!

— Господи, бай у него даже каждая ганшпуг пронумерована! Кто нам как будто скажет? Он лежал в воде, автор шли и вынули!

Мы с удовольствием купили пива нате мои выигранные десять франков и поспешили к гостинице — порадовать нашу группу, вернувшуюся изо транспортного музея. Восторгу публики невыгодный было предела. На который-то момент мы стали героями дня. Сверху всякий случай, однако, Ухов подвел меня к привратник и заставил рассказать о находке.

— То ли дело сразу отдайте его в полицию, ребята, — дружелюбно сказал привратник. — Вам маячит замена. Если он зарегистрирован, вы точно дадут денег.

— Приставки не- в деньгах счастье, — ответил я.

— Прекрасная вышибала. Поезжу и отдам! Где, мимоходом, полиция?

Ближайший участок оказался возьми другом берегу озера, и в противном случае туда я еще доехал бы нате велосипеде, возвращаться обратно было манером) стремно, что я окончательно передумал реституировать добыча. Портье посмотрел на меня уничтожающе, но я его заверил, аюшки? когда-нибудь потом беспременно отдам машину. А пока — как не бывало ли у него насоса?

— Велосипедного — кто в отсутствии.

— Но можно приспособить автомобильный…

Сего он не понял, ни дать ни взять я ни объяснял. В этой стране пунктуально следуют инструкциям. Накачивать тандем автомобильным насосом здесь отнюдь не стали бы и под дулом пистолета. Соображение о том, что в крайнем случае только и остается снять со шланга автомобильную насадку и натянуть резиновую кишку для велосипедный ниппель, показалась бы швейцарцу никак не менее кощунственной, чем скотоложство.

— Ладно, — сказал Ухов, в котором европеец кардинально отступил на второй схема. — Поездишь на таком.

Я нашел несколько кругов по автостоянке рядышком отеля, с гордым видом прокатился по мнению набережной, на глазах одной прелестной швейцарки железной рукой развернулся, причем велосипед крохотку не вернулся в родную стихию, — и шель-шевель поспел к ужину. За столом лишь только и было разговору, что о нашем приобретении. Большая том группы завистливо предрекала нам с велосипедом живой арест за недонесение и невозвращенчество. Некоторые люди, напротив, требовали ни в коем случае неважный (=маловажный) отдавать машину и до возвращения в Москву побросать ее в собственности группы, а следом посмотрим.

— Классная вещь, — решительно сказал Андрей Колесников изо «Столицы». — Будет наша.

Стальной конь оказался более чем своевременным приобретением, так как после второго дня в Швейцарии я почувствовал, в чем дело? начинаю зажиревать. Здесь должно сделать небольшое лирическое неправильность о том, как в Швейцарии кормят. На этом месте едят как в последний разочек, и это более чем справедливо, если учесть страшное оцепление этой сугубо нейтральной страны. Как ни крутись будешь держать в боеготовности всю свою армию и скоплять едой. Близ знаменитого Шильонского замка гид нам даже показал янус в скале — там, в выдолбленной нише, с тридцатых годов размещаются двустволка и консервы. Консервы нас умилили особенно. Наш брат представили себе, в какой полезный вулкан превратилась бы каста гора, набитая советской тушенкой тех а времен: сначала бы ее пучило, пучило, а позже вырвало мясом. Но действительно остается фактом: запасаться едой и есть эти запасы швейцарцы умеют. Из-за деньги, на которые в Москве в среднем ресторане насилу попьешь чаю, в любом швейцарском кафе-клуб можно наесться на день впрок. Порции чудовищны. В каждое кхичри, мнится, вкладывают не всего душу, но и все, будто есть в доме. Больше не (более мое воображение потряс мужичий суп, которым нас кормили близ Фрибура: сыр, свинина, вермишель, картошка, шпинат — до сих пор это сварено вместе, имеет сливочно-белее (бумаги цвет, потрясающую жирность и подается в гигантский деревянной миске, которую в Руси называют ендова. Такая яндова однова свободно заменяет ланч из трех блюд. Прибавьте к этому фондю, сверх которого не садятся вслед стол (сыр, расплавленнный с вином, интересах окунания кусочков хлеба), раклет (оный же расплавленный сыр, же на картошке) — и рыбу, настоящую, речную, во вкусе требует зажравшаяся шлюха в известной рекламе «Трех пескарей». Выдержать, как говорится в другой рекламе, нельзя. На третий день я только-только таскал ноги. Велосипед вернул меня к жизни.

Получи следующее утро мы безо особенных сожалений покинули радушный Люцерн, где Лев Яснополянский мудрец когда-то терзался бесплодными моральными борениями. У меня суммарно много общего со Львом Толстым. Я как и немного потерзался мыслями о преступности произвольный собственности, но тоже попусту. Не мешала же ему его построение кушать спаржу с бешамелем! Я взял принадлежащий велосипед, отвез на вокзальчик и сдал в багаж. Он поехал заодно с нами во Фрибур.

После Фрибуру нам предстояло расстилаться в основном на микроавтобусе, слабо велосипед еле влез. На этом месте от него впервые произошел дискомфорт: порядок вынуждена была потесниться и зароптала. Курьезный, кстати, феномен: раньше после границу ехали пустыми, а возвращались навьюченными. Сейчас навьюченными едут туда, волоком с собой битком набитые сумки со во всех отношениях гардеробом — в надежде блистать. Наши девушки везли вдоль вечернему платью на произвольный день и по летнему костюму нате случай жары, плюс отчасти килограммов футболок и брюк, а Водан особенно крутой припер целую теннисную экипировку. Кончено это громоздилось в проходе, и поздно ли сверху впихнули велосипед, общество уже разлюбила его. Верно, я продолжал одалживать его желающим, хотя во Фрибуре сплошные крыша мира, не раскатаешься. Вдобавок у меня началась страстишка преследования. Мне рисовался п машины, подбирающийся по ночам подина мои окна с припевкой: «Скирлы, скирлы, скирлы… Возьми липовой ноге, на березовой клюке! Отдай, бабка, мои деньги, ведь я загрызенный купец!» Ухов распалял мое творческая фантазия, напоминая, что велосипед с люцернским номером будет заинтересует фрибурскую полицию. Всеобъемлющий эффект был достигнут, как-нибуд за утренним шведским столом кто именно-то мне напомнил, а Михась в Щвейцарии уже сидит и послаблений ему никак не предвидится: русскую мафию после этого любят как нигде.

К моменту переезда в Монтре я сделано вздрагивал во сне и избегал кататься держи своей машине в светлое сезон суток. К тому же Вотан мальчик из группы — оный самый крутой — во эра обязательного почетного круга нате моем велосипеде как-в таком случае так своротил попой седловина, что оно встало близко вертикально, являя собою мечту гомосексуалиста, да на меня действуя жуть неутешительно. Заново затянуть болты было безыскусственно, но водителю автобуса десятая спица не мог точно переместить слова «разводной ключ».

Я вовсе опечалился, когда представитель авиакомпании Swissair сообщил ми, что перевоз самолетом в Москву короче стоить шестьдесят франков, а у меня к тому времени оставалось двадцать — как по линейке на летний костюм жене и рюмку водки в аэропорту. Групповуха изъявила готовность в случае зачем скинуться, но в голосах товарищей скважина нескрываемая надежда, что совлекаться не придется. При во всем при том надо но будет как-то волочить велосипед из Шереметьева — мало-: неграмотный ехать же на нем шестьдесят километров впредь до моей Мосфильмовской, особенно учитывая дамскость аппаратура и эротическое седло!

В Монтре к группе присоединилась давняя знакомая одного нашего мальчика, менеджера турфирмы: отро знал эту швейцарочку всё ещё по Москве, где возлюбленная изучала русскую литературу, была со всеми ровна и доброжелательна, хотя прославилась тем, что вслед за полгода никому так и без- дала. За оставшиеся предварительно возвращения два дня мальчоня, назовем его Сережа, задался целью швейцарку просить. Она опять была мила и доброжелательна, со мной говорила о Тарковском, с Уховым — о Хиндемитте, а сама мысль о соитии с сим прелестным существом выглядела надругательски. Швейцарки умеют быть красивы, же абсолютно неэротичны — в этом нетривиальность страны в целом, ее женщин и ее пейзажей. Все чувственность у них ушла в сыр.

Тем без- менее Сережа не оставлял своих поползновений, и в Водан из вечеров уговорил-таки свою Джоанну приставки не- уходить домой: пойдем походим согласно набережной, джазовый фестиваль, ведь-се… Под сие дело мы капитально выпили, уселись до настоящего времени вместе в кафе у озера (нате этот раз Женевского) и спросили себя макарон с сыром. Завтра предстояло лишаться ума, и все заранее ностальгировали.

— Распрекрасно! — вздохнул Колесников.

— Сие вы еще не видели ривьера, — сказала швейцарка с милым акцентом. — Я по мнению нему однажды проехалась, доехала почти что до Франции… Нитка проходит через городок в-он там… Же теперь у меня нет вело, возлюбленный сломался, а купить новый я это) (же) (самое) время не могу.

Прежде нежели я успел что-либо дойти умом, Колесников уже сделал самый великолепный из жестов доброй воли, которому я был свидетелем со времен разрядки.

— А я тебе дарим наш ровер, — сказал Колесников, ахну обобществив мою собственность. В ранний момент я опешил, ибо бери моих глазах распорядились моей вещью. Только потом понял, что сложная переделка волшебно разрешилась и я, только зачем противный присвоитель, сделался щедрым дарителем, выручившим швейцарскую студентку.

— О ага, конечно! — воскликнул я. — Возьми от всей души.

Странновато было бы надеяться, какими судьбами после такого жеста малую толику обалдевшая швейцарка пойдет оставаться на ночлег ко мне. Но симпатия просияла глазами, и мне полностью хватило морального удовлетворения с того, что нестабильная Лермонтова умудрилась-таки оказать гуманитарную пособничество сытой Швейцарии. Не знаю, что такое? произошло ночью между Сережей и Джоанной: симпатия заночевала у него, но огульно интим, если верить его клятвам, ограничился спаньем вот всей одежде на неразобранной кровати с предварительной долгой беседой о Дэвиде Линче. Все же, если бы Россия оказала Швейцарии и вторую гуманитарную благоприятствование за ночь, я бы отнюдь не ревновал. Всякая гуманитарная услуга с русской стороны меня одинаково умиляет.

Утречком мы тепло простились, восхищенная Джоанна уселась для мой эротичный велосипед и с явным удовольствием попилила к дому. Ее удаляющаяся очертания зажигательно вихлялась на за облаками торчащем сиденье, которое (мановению показалось таким, как пора. На прощание она взяла у меня приветствие — видимо, чтобы в случае зачем обратиться за письменным подтверждением своей невиновности в краже велосипеда. Подтверждаю сие здесь. Я сам его достал. Только, судя по тому, что такое? Джоанна мне не пишет, жандарм смотрит на ее обретание сквозь пальцы. Судя числом тому, что Джоанна никак не пишет и Сереже, ей тотально хватает велосипеда.

2. ЮБИЛЕЙ

В Швейцарии я отмечал десятую годовщину своего призыва в армию.

Всю положение я пытаюсь из будущего иди… сигналы себе прошлому, ради от каких-то вещей предуведомить, а к каким-то, наоборот, впутать благожелательное внимание. Нечто пожалуй разговора на тему «Какими вас будете» или сочинения переписка в ХХХ век, только навыворот. Периодически я слышал вопросы ото того совершенно зеленого, чудо) как коротко остриженного человека, кто сидел на Угрешке в ожидании своей участи. Градский сборный пункт тогда мурыжил призывников точно по трое-четверо суток, многие ждали команды и ни на полушку неделями, после чего отпускались до дому до следующего призыва и вели своеобразную масленица после смерти: все их поуже проводили и были крайне разочарованы, особенно коли студент (которого с чувством вины и, согласно, неприязнью проводили более удачливые товарищи) возвращался возьми курс. На него инда преподаватели смотрели как держи ущербного. Отсроченная казнь постоянно равно настигала студента — получи этот раз среди зимы. Ми повезло: я промаялся на Угрешке банан дня, потом был держи сутки отпущен и уж чрез (год) этого наконец уехал в учебку, а оттудова в Питер.

И вот, сидя для Угрешке с круглой лысой головой, в трещащих получи и распишись мне стареньких вещах, которые однако равно потом вернулись к себе — их отослали из части, приставки не- на что было желать, — я задавал вопросы себя двадцатидевятилетнему, на десять планирование вперед, и из июля 1997 лета пробовал ответить: не помню, доходили ли поперед меня тогда эти сигналы. Привязка выходит чаще всего односторонняя: от случая к случаю можешь ответить из своего будущего, сие никому уже не нужно. Одна радостность, о которой писал Набоков, — убогая (само)надменность от сравнения зависимого прошлого с холодным, только благополучным настоящим.

Вот спирт спрашивает: дождется ли меня Н.? Дождется, а окончательно ты женишься получи другой, ее однофамилице; и у тебя, и у нее сие будет второй брак. Закончу ли я психфак? Эка важность: да, (ясное. Буду ли работать соответственно специальности? Да, даже очень жирно буд много. Как насчет славы? Двусмысленная, однако в метро узнают. Как вслед за этим будет… ну, опосля? Терпимо. Как мои кончено это перетерпят? Нормально. С трудом, (само собой) разумеется, но перетерпят. Бить-в таком случае там — слишком сильно — никак не будут? Слишком сильно — приставки не- будут.

Я вообще всегда стараюсь веселить, если меня спрашивают о нежели-то действительно наболевшем.

Из этого следует, один я в июле 1987 лета сидел на Угрешке (и в каком-так застывшем вроде янтаря времени конец это безусловно существовало и длилось), а непохожий я сидел в Швейцарии на кровати в отдельном номере пятизвездочного отеля и смотрел объединение отельному телевидению порнуху, с целью уж свобода так простор. Если выбирать между этими двумя положениями — я, по заведенному порядку, предпочел бы второе, сегодняшний день, особенно если учесть, точно мальчик на Угрешке существовал в тысяча девятьсот восемьдесят лохматом году, впереди у него было переставать разочарований, а дома осталась сходящая с ума хомут и очень сомнительная девочка, серпастый вамп, расплеваться с которой всегда он, однако, сподобился исключительно семь лет спустя. Если нет же сравнивать самих персонажей, второстепенный мне опять-таки был симпатичнее, так как своя нынешняя рубаха ближе к телу, — а и и первый все уже понимал, и с рождения, чем черт не шутит, а второй только привык и перестал дергаться.

Мероприятия на этот юбилейный гемера — прямо как подгадали! — у группы были грандиозные. Первая женка дня — подъем на гору Пилат, фигли близ Люцерна: канатная просёлок, два километра высоты, после этого сто метров пешком для вершину, чтобы было хотя бы минимальное ощущение собственного участия в подъеме и без- стыдно было загадать неумер, как это принято получи самом верху. Только что такое? бантиков у них не навязывают держи шест, обозначающий вершину. Как припоминается, на Ай-Петри нитки) мой носовой платок с друзьями изорвали получай эти бантики, чтобы а именно сбылось, — и кое-кое-что сбылось, но, как большей частью, совсем не так, вроде думалось. Блаженная пауза посреди первой и второй половинами дня заполняется обедом получи и распишись вершине. Вторая половина дня — извержение спермы с горы Пилат, опять а два километра, по канатной дороге, только уже по другой, — в ступенчатом вагончике, неторопливо скользящем по многозубой гибкий гребенке. После чего традиционно не знающий меры ужин с отцами города, попойка с друзьями в баре и проезд числом ночному городу на велосипеде, (см. превыше).

Во все время сего упоительного подъема, с зеленым, мятным жевательным мармеладом изумительный рту, в только что купленной тирольской шапочке держи голове, я прикидывал по часам, до минутам: вот мой застрельщик наряд — мытье угрешского сортира — по (по грибы) попытку снестись через ограда с караулящими рядом своими: пытались безвыездно, попался я. Вот мои уехали в надежде, а мне вечером удастся протелефонировать. Вот случившийся со мной в одном призыве фельетонист «МК» Костя Тарелин беседует со мной про общих знакомых, — я к моменту призыва поуже успел перейти в «Собеседник» (скажи ми кто-нибудь, что я буду инуде и десять лет спустя, — я бы постоянно-таки удивился своему постоянству). Смотри двадцатидвухлетний грузин, до того успешно косивший с армии, угощает меня домашним копченым мясом, же кусок не идет ми в горло, и он обижается: «Приколись!, мясо ешь!» — и рассказывает ми, как недавно подцепил трипак. У меня к моим тогдашним девятнадцати было прощай две женщины, с каждой сообразно серьезному роману — какой трипак, приколись!! Как это можно, воеже нескольких сразу! Но я его отнюдь не спрашивал, только кивал со знанием ситуация. Когда мы въехали нате вершину Пилата, я прежний поуже пытался уснуть, и было сбочку двух по европейскому — цифра по нашему.

Проскользив после пару облачков, мы счастливо затормозили на площадке числительное позади существительного: часа два у самой вершины — вид распахивался исподние, зелено-серый, и сквозь сентиментальный туман (призванный не замутнить картину, а исключительно придать ей романтического флеру) виднелось огромное Люцернское лиман с отважно бороздящим его прогулочным пароходиком величиной со спичку. Хвойные нить, как зеленая шуба, накинутая для очень многочисленные и непарные закорки, закрывали почти все вершина мира вокруг — только на самых дальних голубело в таком случае, что в литературе называется вечными льдами. Черт их подери сытые коровы жевали травку в плато в ста метрах внизу. Буйствовала волосы — обычные цветы и травки, разросшиеся и растолстевшие возьми альпийском воздухе до невероятной величины: ведь, что на среднерусском лугу выглядит наравне желто-зеленая метелочка с медвяным запахом, тутовник было огромной травиной ростом с нетронутый хвощ и соответственно пахло. У обрыва цвел колоколец величиной с детскую голову. Поднимаясь к вершине, я сделал на скале эдельвейс.

В сие же самое время, делать за скольких любил писать тот но самый Толстой, я шел возьми построение своей команды в полной уверенности, чисто меня в нее возьмут. Ми твердо обещали. Нам предстояло состоять недалеко от Москвы. Двести километров, экий пустяк! Я успел со многими изо этой команды познакомиться. Я все были радостно возбуждены и отгадывали кроссворды — ни дать ни взять сейчас помню, это было восхитительно легко. Ведь мы были студентский призыв: названия минералов, зверей и химических соединений подсказывали клие с естественных факультетов, литературу знали филологи, в технике разбирались МИФИсты. Тогдашние кроссворды были трудны, без- чета нынешним, составляемым в расчете для жену нового русского, которая их отгадывает посерединке джакузи и массажистом. Но автор этих строк их щелкали за двадцать минут и немного погодя отгадали все, какие нашли. Не видеть как своих ушей больше я не видел в одном месте столько на-нет бритой интеллигенции.

Чего пожелал бери вершине, я не скажу. Однако к себе десятилетней давности я обратился оттеда со словами наиболее пылкого увещания, как с большой высоты и в разреженном воздухе отпустило слышно. Я умолял его безвыгодный беспокоиться. Вот же я, говорил я. В Швейцарии. Бери горе Пилат. В тирольской шапочке и с эдельвейсом. Безграмотный знаю, слышал он или — или нет. Когда я на городском сборном пункте накоротке заснул — мне Швейцария без- снилась.

…Нас-87 уж строили, а мы-97, также строем, спускались в ресторан, идеже обворожительная собою португалка ожидала наших распоряжений: нам накрыли получи и распишись веранде, откуда открывался маловыгодный менее безумный вид, хотя уже не на озерцо, а на горы. Все вопило о Бранде, о Безразличный Деве, о Пер-Гюнте и фильме «Линия. Ant. горизонталь», хотя во всех сих сочинениях имеются в виду неравные горы (и только Ледяная Дивка имеет отношение к Альпам). В текущий момент, уничтожая сочный бифштекс (особенно милашка на фоне копченого мяса около беседы о трипаке), я почти понимал альпинистов. Альпинизм ми всегда казался совершенно бессмысленным занятием, так ежели после восхождения (как можно лучше бы по канатной дороге) дают такого типа бифштекс (лучше бы к нему прилагалась португалка), — подъем имеет смысл! Все запивалось ледовый водой из источника: богомерзко было портить такой тяга вином.

На обратном пути, в фуникулере, ты да я разговорились с приятелем-журналистом о бессмертии души. Тематика волновала меня всегда и перестаньте, я думаю, волновать, пока я отнюдь не получу негативного или позитивного ответа держи вечный, хотя и самонадеянный материя. Как будто здесь только и можно что-то понять, подобно ((тому) как) будто там будешь схватить (умом) себя здешнего! Все в равной степени что разговаривать с собой десятилетней давности: все на свете другое, все реакции, словечки, комплект крови… но остается какая-в таком случае неизменная светящаяся точка — может водиться, она и там никуда без- денется? Я верю в Бога и был бы властен от всяких сомнений, коль скоро бы меня не занимал таким (образом часто вопрос о смысле страданий, посылаемых человеку чаще сумме ни за что ни ради что. Бог не нуждается в оправданиях, однако вопросы, заданные Иовом, в некотором смысле до самого сих пор безответны. Честертон говорил, что-то на вопросительный знак Иова Отец небесный ответил восклицательным. Иов спрашивает: вслед что мою жену и деток? Творец отвечает: зато какие у меня много! какие моря! какие звезды! можешь ли впрячь единорога, так чтобы пахал тебе? Не ищи воле Господа рациональных обоснований! Вишь, сколько у меня всякого прощай! С безусловной поправкой на широта — и личности, и ее несчастий — Господи проделывал со мною что-то подобное, восклицательное: зато какие у меня Альпы!

Господи, думал я, лешего), чего ради я изнывал сам-друг года в ожидании повестки и столько но — в ожидании дембеля; и ломал себя, и сомневался в своем праве для существование — только потому, что-то я интеллигенция, а не народ, и никак не умею как следует сполоснуть пола? Зачем, Господи, я научился обмывать пол, и не было ли сие началом того отказа с себя, который сегодня зашел ранее слишком далеко, так зачем я и сам хорошенько не знаю, кого зовут моим именем? Что такое? ради, Господи, не спала ночей все моя семья — два старика и несчастная мачка, у которой всей радости исключительно и было в эти два годы, что возможность свидеться со мной так точно грамоты, которые я получал — чаще сумме за трудовой энтузиазм и забота в художественной самодеятельности, потому подобно как ходить строевым шагом, говор Тебе, Господи, я так и невыгодный научился. И ведь это, Господи, был отборный вариант, ты спас меня, Господи, поместив в лучшее уезд, не оставляя, ведя, — а Вотан мой приятель служил держи границе и там повесился, потеряв секретные документы, которые вслед за тем нашлись за шкафом и, сущность, никому не были нужны! Некто тоже был единственным сыном матери-одиночки. И, сиречь писал в ответах на мои вопросы отечественный семейный кумир Стивен Кинг, жирно будет велик соблазн увериться в бесконечном милосердии Божием, исходя с личного благополучия…

Господи, фигли мы будем делать с двадцатым веком закачаешься всей его красе? Словно мы будем делать с человеком, Господи?

Хоть в это время, в шесть часов нашего, я уж построился вместе со всеми, однако меня в последний момент вычеркнули с списков той команды. Я им далеко не подошел по здоровью и остался останавливаться на ночлег на Угрешке. Мне сию (же) (минуту надо было сообщить об этом матери, которая на родине мучилась неопределенностью, — было нежели мучиться, усмехнется какой-нибудь долбоеб, и я объясню ему, что было, было! поскольку у нас в семье вообще чудо) как крепкие связи между всеми, целое вечно друг за друга с ума сходят, я сам по себе понимаю, как все сие смешно и уязвимо, но кое-что ты будешь делать! стек с издеваюсь над этими интеллигентскими семьями, в которых весь друг на друга орут, скандалят, рыдают с-за позднего возвращения любимого чада, которое и рвется с-под этой опеки, и маловыгодный мыслит себя вне сего купола над собой, — закругляйся, я-97 в отличие от меня-87 в жизни) и ничего не берусь растолковать мудакам. Мне надо было дать звонок, не злите меня. И я умолил какого-ведь офицера пустить меня в канцелярию Угрешки — один на два слова, уронить, что все нормально, хотя из команды меня вычеркнули и я покамест не уехал.

Мне пришлось наврать, что дома все больны, и меня царственным жестом допустили к свежо-красному телефону. Я успел только-тол сказать, что меня мало-: неграмотный взяли в команду, — получи другом конце провода мамаша, кажется, только и поняла, как сам я страшно напуган, и повторяла со слезами — «Димочка! Димочка! Малюсенький!» — заметьте, маленькому девятнадцать полет, он уже бабу Вотан раз обрюхатил, — только сейчас я был действительно микроскопичный, руки у меня тряслись, а у матери был жужжание раненой птицы. За зачем ей, Господи?

Я собирался вторично что-то говорить, повторял — родительница, все нормально, мама, весь век нормально, — когда истекло мое срок и офицер стал хватать меня после трубку. Я машинально отвел его лапу, и сие его взорвало.

— За обрезки хватать! боевого офицера! — кричал спирт, все более распаляясь, и рядком с ним распалялся красный сотовый телефон, на рычаги которого симпатия с силой шмякнул трубку. — Блядина! Я Афганистан прошел! — и кричал возлюбленный об этом так, как будто было совершенно ясно — никакого Афганистана симпатия не прошел, так и торчал всю содержание на административных должностях в местах небось канцелярии на Угрешке, а боевые поведение его ограничивались тем, что-что он отбивался от комиссий получай каком-нибудь продскладе — да ему надо было себя обзавестись. Он за шкирку вышвырнул меня изо канцелярии, как щенка, и наказал проходившему мимо сержанту никак не разрешать мне спать предварительно тех пор, пока я безлюдный (=малолюдный) вымою пол в одном с спальных помещений на втором этаже.

В сей момент я уже окончательно уверился, будто все происходит не со мной, сработал спасительный анестезия, и я был совершенно убежден, яко теперь все будет балдеж. Раз так хреново начинается, после того обязано быть прекрасно. В некотором смысле эдак оно и оказалось, тем сильнее что в этот момент, возя за желтому от пыли полу мокрую красноватую рогожу, я в ближайший раз умер, как умер единожды в детстве в первом классе, а в дальнейшем еще один раз в десятом, а постфактум один раз на втором курсе, если узнал, что есть второй, — в общем, матрешка пополнялась тутти новыми и новыми оболочками, а какая-то одна, самая мерзавчик, все еще трепыхается задолго. Ant. с сих пор: она, пожалуй, и есть моя бессмертная эссенция.

Но теперь я уже пил с отцами города, и за случаю их прибытия внесли крепкое: истасканно группе подавали вино, хотя тут, в виде особой милости, был внесен parroch, что в этой части Швейцарии называется без памяти крепкая, градусов сорок пятеро, сливовая или яблочная зелье. По чистоте и ароматности возлюбленная превосходит все, что я пил задолго. Ant. с сих пор. Пусть сие непатриотично, но я предпочитаю parroch всему, что-то производится в России, кроме нешто самогона из сахарной свеклы, что за я пил у великого питерского поэта Нонны Слепаковой ровно по случаю своего дембеля. Ну тебя к черту, я тебя умоляю, сказал я за за другим великим швейцарцем и погрузился в ароматные волны parrochХа — старика Парыча, наподобие мы называли его спустя некоторое время. На пятой рюмке я понял, в чем дело? все в моей судьбе было получай редкость гармонично и целесообразно.

Люцернское лиман, на берегу которого я сидели, блестело нефтяным блеском. Близ берега высилась деревянная твердыня — точная копия древней. Далекие огни того берега дробились в воде и отчего шли двойным рядом — на четким, снизу размытым и не хуже кого бы зыблющимся. Липы по набережной все еще беззвучно пахли. Также слабо, да от того не меньше отчетливо проступали над фонарями звезды, складываясь в в некоторой степени смещенный, но в целом не внове рисунок северного неба. Планета держался в дивном равновесии, дышал божественной гармонией и беспристрастно воздавал мне за стыдобушка и страх десятилетней давности — воздавал многократной сполна, ибо что значит какая-так Угрешка в сравнении с Альпами!

Только моя армия — но Люцернское озерцо! — но моя матерь, кричащая голосом раненой пернатые — но Альпы! — же офицер на красном телефоне — да гора Пилат! — только Пилат — но Христос! И последнее прилагательное в этом диалоге было любое-таки «да».

Да, отлично, да, все правильно.

Ночным делом, вернувшись в номер, я сонно включил чужой и узнал, что баскские террористы, в строгость намерений которых никто далеко не верил, все-таки убили ни вслед что ни про отчего испанского мальчика, захваченного следовать пять дней до того близ скамейка, где он работал. По части всем каналам европейского телевидения рыдали его молодуха и мать. На всех площадях европейских столиц шли скорбные митинги, и пассионарные людское) (со)общество в Мадриде клялись отомстить или — или пасть, как он.